Неточные совпадения
— Успокойтесь, — предложил Самгин, совершенно подавленный, и ему показалось, что Безбедов в самом деле стал спокойнее. Тагильский молча отошел
под окно и там распух, расплылся в сумраке. Безбедов сидел
согнув одну ногу, гладя колено ладонью, другую ногу он сунул
под нары, рука его все дергала рукав пиджака.
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два, в центре,
под конвоем трех солдат, шагали двое: один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое лицо измазано кровью, глаза полуприкрыты, шел он,
согнув шею, а рядом с ним прихрамывал, качался тоже очень рослый, в шапке, надвинутой на брови, в черном полушубке и валенках.
Дома она обнаружила и в словах и во всем, что делалось ею, нервную торопливость и раздражение,
сгибала шею, как птица, когда она прячет голову
под крыло, и, глядя не на Самгина, а куда-то
под мышку себе, говорила...
К маленькому оратору подошла высокая дама и, опираясь рукою о плечо, изящно
согнула стан, прошептала что-то в ухо ему, он встал и, взяв ее
под руку, пошел к офицеру. Дронов, мигая, посмотрев вслед ему, предложил...
По улице Самгин шел
согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили по голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль
под ноги партии арестантов. Прозвучало в памяти восклицание каторжника...
Он печально указывал, к чему привели усилия целого века: образование дало только новые средства угнетения, церковь сделалась одною тенью,
под которой покоится полиция; народ все выносит, все терпит, правительство все давит и
гнетет.
Жены сосланных в каторжную работу лишались всех гражданских прав, бросали богатство, общественное положение и ехали на целую жизнь неволи в страшный климат Восточной Сибири,
под еще страшнейший
гнет тамошней полиции. Сестры, не имевшие права ехать, удалялись от двора, многие оставили Россию; почти все хранили в душе живое чувство любви к страдальцам; но его не было у мужчин, страх выел его в их сердце, никто не смел заикнуться о несчастных.
Долго оторванная от народа часть России прострадала молча,
под самым прозаическим, бездарным, ничего не дающим в замену игом. Каждый чувствовал
гнет, у каждого было что-то на сердце, и все-таки все молчали; наконец пришел человек, который по-своему сказал что. Он сказал только про боль, светлого ничего нет в его словах, да нет ничего и во взгляде. «Письмо» Чаадаева — безжалостный крик боли и упрека петровской России, она имела право на него: разве эта среда жалела, щадила автора или кого-нибудь?
Это основы нашего быта — не воспоминания, это — живые стихии, существующие не в летописях, а в настоящем; но они только уцелели
под трудным историческим вырабатыванием государственного единства и
под государственным
гнетом только сохранились, но не развились. Я даже сомневаюсь, нашлись ли бы внутренние силы для их развития без петровского периода, без периода европейского образования.
Ясно было одно, что он боится и ненавидит жену и не может выбиться из-под ее
гнета.
Проезжая мимо Суслона, Луковников завернул к старому благоприятелю попу Макару. Уже в больших годах был поп Макар, а все оставался такой же. Такой же худенький, и хоть бы один седой волос. Только с каждым годом старик делался все ниже, точно его
гнула рука времени. Поп Макар ужасно обрадовался дорогому гостю и
под руку повел его в горницы.
Видели мы. и то, как падают и замирают
под самодурным
гнетом кроткие и нежные женские натуры.
Во всех лицах заметно одно человеческое стремление — высвободиться из самодурного
гнета,
под которым все выросли и живут.
Рассмотреть это нравственное искажение — представляет задачу, гораздо более сложную и трудную, нежели указать простое падение внутренней силы человека
под тяжестью внешнего
гнета.
Каждый ее шаг ясно доказывает, что она выросла и прожила большую часть жизни тоже
под каким-то
гнетом, отнявшим у нее всякую способность и вкус к самостоятельной деятельности.
В Подхалюзине нам является другая, низшая инстанция самодурства, подавленного до сих пор
под тяжелым
гнетом, но уже начинающего поднимать свою голову…
Перемена в Иване Петровиче сильно поразила его сына; ему уже пошел девятнадцатый год, и он начинал размышлять и высвобождаться из-под
гнета давившей его руки.
Нельзя себе представить положения более запутанного, как положение добродушного простеца, который изо всех сил
сгибает себя
под игом обуздания и в то же время чувствует, что жизнь на каждом шагу так и подмывает его выскользнуть из-под этого ига.
Рассказывая изложенное выше, я не раз задавался вопросом: как смотрели народные массы на опутывавшие их со всех сторон бедствия? — и должен сознаться, что пришел к убеждению, что и в их глазах это были не более как „мелочи“, как искони установившийся обиход. В этом отношении они были вполне солидарны со всеми кабальными людьми, выросшими и состаревшимися
под ярмом, как бы оно ни
гнело их. Они привыкли.
Под давлением этого
гнета в сердцах накапливается раздражение, горечь и страстное стремление прорвать плотину паскудства, опутывающего жизнь.
Зная, например, очень хорошо, что в деятельности их нет ничего плодотворного, живого, потому что она или скользит поверх жизни, или
гнет, ломает ее, они, в то же время, великолепнейшим образом драпируются в свою официальную тогу и кутают
под нее свою внутреннюю пустоту, думая, что никто этого даже и не подозревает.
Мерно шел конь, подымая косматые ноги в серебряных наколенниках,
согнувши толстую шею, и когда Дружина Андреевич остановил его саженях в пяти от своего противника, он стал трясти густою волнистою гривой, достававшею до самой земли, грызть удила и нетерпеливо рыть песок сильным копытом, выказывая при каждом ударе блестящие шипы широкой подковы. Казалось, тяжелый конь был подобран
под стать дородного всадника, и даже белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
Вон эти точки, что давеча мелькали на темном фоне грязи, около деревенских гумен, — их эта мысль не
гнетет, и они не погибнут
под бременем уныния и истомы: они ежели и не борются прямо с небом, то, по крайней мере, барахтаются, что-то устраивают, ограждают, ухичивают.
Вот десяток людей, толкаясь у сходен и крестясь, уходит с парохода на пристань, а с пристани прямо на них лезут еще такие же люди, так же
согнули спины
под тяжестью котомок и сундуков, так же одеты…
Бутлер нынче во второй раз выходил в дело, и ему радостно было думать, что вот сейчас начнут стрелять по ним и что он не только не
согнет головы
под пролетающим ядром или не обратит внимания на свист пуль, но, как это уже и было с ним, выше поднимет голову и с улыбкой в глазах будет оглядывать товарищей и солдат и заговорит самым равнодушным голосом о чем-нибудь постороннем.
Низкая душа, выйдя из-под
гнета, сама
гнетет.
Они еще недостаточно освободились из-под
гнета недоимок.
Поневоле должно признать, что в основании ее характера лежали семена властолюбия и что в настоящее время, освобожденные из-под тяжкого
гнета жестокой мачехи, они дали сильные ростки, что без ведома самой Софьи Николавны — любовь к власти была тайною причиною ее решимости.
Сперва нашло на него оцепенение: долго не мог он выбиться из-под темного
гнета одного и того же полусознанного, неясного ощущения; потом им овладел ужас при мысли, что будущность, его почти завоеванная будущность, опять заволоклась мраком, что его дом, его прочный, только что возведенный дом внезапно пошатнулся…
Тихон сам по себе любит жену и готов бы все для нее сделать; но
гнет,
под которым он вырос, так его изуродовал, что в нем никакого сильного чувства, никакого решительного стремления развиться не может.
Его схватили сзади за талию и плечи, схватили за руку и
гнут ее, ломают, кто-то давит ему пальцы на ноге, но он ничего не видал, следя налитыми кровью глазами за темной и тяжелой массой, стонавшей, извиваясь
под его рукой…
Климков хотел встать на колени, — он уже
согнул ноги, — но парень подхватил его
под мышку и потащил с собой куда-то вниз по каменной лестнице.
Когда Евсей вышел из ворот, его обняло сознание своего бессилия и ничтожества. Он давно не испытывал этих чувств с такой подавляющей ясностью, испугался их тяжести и, изнемогая
под их
гнётом, попробовал ободрить себя...
— Напишите, — сказала, подумав, Ида, и когда Истомин подписал, как принято, свое письмо, она тихо засыпала золотистым песком исписанный листок, тщательно
согнула его ногтем и положила
под корсаж своего строгого платья.
Пётр кивнул головою, глядя на жену; неуклюже
согнув спину, она смотрела
под ноги себе, на маленький холмик, по которому Никита сосредоточенно шлёпал лопатой. Смахивая пальцами слёзы со щёк так судорожно быстро, точно боялась обжечь пальцы о свой распухший, красный нос, она шептала...
Взял теперь Ваську за хохол Тараска, взял и держит, не знай отплатить ему дружбой за мягкую таску, не знай отработать его как следует. Эх, поусердствую! — неравно заметит госпожа это, за службу примат… Подумал, подумал этак Тараска и, почувствовав
под рукою, что ожидавший от товарища льготы Васька
гнет голову в левую сторону, Тараска вдруг круто поворотил его направо и заиграл. Бедный Васька даже взвизгнул, наклонился весь наперед и водил перед собою руками, точно в жмурки играл.
С Марфы Андравны стащили ее золотом шитые босовички,
согнули ей колени и
под икры подсунули пук пылающей лучины.
Атлет вздохнул и, сонно покосившись на свою левую руку,
согнул ее, отчего выше сгиба
под тонкой кожей, надувая и растягивая ее, вырос и прокатился к плечу большой и упругий шар, величиной с детскую голову. В то же время все обнаженное тело Арбузова от прикосновения холодных пальцев доктора вдруг покрылось мелкими и жесткими пупырышками.
Целый большой луб с вековой липы
согнут и приколочен к тележным грядкам, а
под ним лежка; лежат люди ногами к ногам в нутро экипажа, а головы к вольному воздуху на обе стороны вперед и назад.
Но робкий нрав ребенка, притом всегдашний
гнет,
под влиянием которого находился он, и, вдобавок, грубые насмешки, с которыми встречены первые его попытки высказать окружающим все, что лежало на сердце, невольно заставили его хоронить в себе самом свои впечатления и не выбрасывать их наружу.
Один лежит на спине, подняв и
согнув под острым углом ноги; он полураскрыл рот и дышит глубоко и ровно; с лица его не сходит спокойное, глупое выражение.
— А стержня — нету! И все мы такие, смешанные изнутри. Кто нас ни
гни — кланяемся и больше ничего! Нет никаких природных прав, и потому — христопродавцы! Торговать, кроме души, — нечем. Живем — пакостно: в молодости землю обесчестив,
под старость на небо лезем, по монастырям, по богомольям шатаясь…
Катерина Матвеевна(приходит в замешательство).Да, нынче тот срок… и так сказать… да, внутренняя работа совершилась… но вы честная личность… женщина уже вышла из-под того
гнета, в котором душили ее… она равноправна мужчине, и я… да, я пришла честно и прямо сказать вам… я глубоко сознала самое себя… да, я… Да скажите же что-нибудь!..
Экран сияет как бы с удвоенной силой, и с двойной четкостью показывается на нем Пикколо, стоящий, слегка
согнув ноги, на столе. Его голова закинута назад, его руки подняты вверх и расставлены, а на его ладонях действительно лежит, растопырив в воздухе тумбообразные ноги, слон Ямбо, такой огромный, что клоун, стоящий
под ним, кажется козявкою, комаром. И однако…
— Нет, нынче не буду. А то б я вас всех вздул. Я как пойду
гнуть, так у меня всякий банк затрещит! Не на что. Проигрался
под Волочком на станции. Попался мне там пехоташка какой-то с перстнями, должно-быть, шулер, — и облапошил дочиста.
Люди Запада давно уже доросли до понимания планетарного смысла труда, для них деяние — начало, единственно способное освободить человека из плена древних пережитков, из-под
гнета условий, стесняющих свободу духовного роста личности.
Но если те еще способны к борьбе и нередко выбиваются из-под нравственного
гнета, налагаемого на них, то натуры нежные и тонкие всегда склоняются
под этим
гнетом и очень редко в состоянии бывают подняться.
Приносят поднос с булками. Девочка угощает слона. Он ловко захватывает булку своим пальцем,
согнув хобот кольцом, прячет ее куда-то вниз
под голову, где у него движется смешная, треугольная, мохнатая нижняя губа. Слышно, как булка шуршит о сухую кожу. То же самое Томми проделывает с другой булкой, и с третьей, и с четвертой, и с пятой и в знак благодарности кивает головой, и его маленькие глазки еще больше суживаются от удовольствия. А девочка радостно хохочет.
— Нет в ней смиренья ни на капельку, — продолжала Манефа, — гордыня, одно слово гордыня. Так-то на нее посмотреть — ровно б и скромная и кроткая, особливо при чужих людях, опять же и сердца доброго, зато коли что не по ней — так строптива, так непокорна, что не глядела б на нее… На что отец, много-то с ним никто не сговорит, и того, сударыня, упрямством
гнет под свою волю. Он же души в ней не чает — Настасья ему дороже всего.
И на пристани, и в гостинице, и на хлебной бирже прислушивается Алексей, не зайдет ли речь про какое местечко. Кой у кого даже выспрашивал, но все понапрасну. Сказывали про места, да не такие, какого хотелось бы. Да и на те с ветру людей не брали, больше все по знакомству либо за известной порукой. А его ни едина душа по всему городу́ не знает, ровно за тридевять земель от родной стороны он заехал. Нет доброхотов — всяк за себя, и не то что чужанина, земляка — и того всяк норовит
под свой ноготь
гнуть.